Метро в Москве стало new cool. Для многих спуск по эскалатору больше не означает нисхождение по социальной лестнице. Поясню, если вы не знакомы с ситуацией, – московское расслоение до недавнего времени проходило не только на поверхности, но и по уровню асфальта. А московское расслоение – это вам не шутки; думаю, ближайшее место, где оно так же ярко проявляется, находится в Бомбее. В этом отношении ничего не изменилось. Даже уличное движение не ухудшилось – все тот же пробочный ад. Исчезло лишь ощущение неудобства в чужой и потенциально враждебной среде подземки. Вам приходилось ненароком подглядеть, как знакомый в задумчивости ковыряет в ухе? Вот, примерно, такой же неуют вызывали раньше случайные встречи со знакомыми в метро. Сейчас все попроще – ковыряние стало нормой.
Вечером на центральных станциях появились по-вечернему одетые люди, которые объезжают пробки и не пытаются отгородиться от окружающих газетой или книгой, словно щитом. Разумеется, люди с персональным водителем привычек не поменяли и по-прежнему готовы тратить полтора часа на 10-минутную дорогу. Остальные чувствуют себя под землей почти комфортно, будто выехали в Лондон, и довозят к месту назначения свой неизбежный московский снобизм практически без царапин. Люди, приходится это признать, не изменились, метро и пробки остались прежними, появился только новый защитный слой. Его можно приписать исключительно одежде, а потому – обсудить в этой колонке.
Стремление защитить себя от чужого любопытства просматривалось в европейской моде уже с прошлого года. На ум приходит сразу несколько радикальных примеров: Марджела прошлой весны или Comme Des Garcons этой осени. Закрытые лица на подиумах венчают тенденцию, которая имеет массу иных, практичных, применений, из которых главное – сообщать как можно меньше о личности владельца одежды. Скрывается реальный силуэт, темперамент, статус и намерения, на поверхности остается лишь костюм, который можно «наклеить» на кого угодно. Похожим образом изменилась и «парадигма сексуальности»: сейчас провокативным считается не показывать, а скрывать. Такие правила «новой демонстративности»: одежда говорит теперь громче ее обладателя, причем не его голосом, а от лица дизайнера.
В историческом прошлом моды такой подход применял Диор (а вслед за ним – Ив Сен-Лоран), и пытался не применять Баленсиага. Однако в 50е это не был вопрос выбора: в то время женский наряд или макияж просто не было принято соотносить с самой женщиной. Поэтому самым близким аналогом такой самостоятельно выбранной защиты от чужих глаз, когда все личное глубоко упрятано, можно назвать паранджу. В массовом сознании этот мусульманский наряд ассоциируется исключительно с женским угнетением. Судя по всему, сами мусульманки так не считают – для них это вовсе не символ бытового насилия, которое ни одна из культур не одобряет. О спасительных удобствах этой одежды, создающей не тюрьму, а ограду, сообщают также почти все европейские путешественницы, которые по разным причинам выбрали ее для поездок по Ближнему Востоку.
Интересно, что тенденция создавать из европейского костюма эмоционально-защитную оболочку проявилась как раз в момент острого обсуждения экспансии мусульманских символов в городскую среду Старого Света. Недавний швейцарский референдум о строительстве новых минаретов, запрет на хиджабы во французских школах, споры об использовании христианских символов в английских и итальянских смешанных школах – лишь малая часть примеров того, как европейская культура в муках перестает быть исключительно «белой». Исламская часть населения не проявляет никакого стремления к ассимиляции и все более очевидно утверждает собственные моральные и поведенческие нормы. На этом фоне образ паранджи как самой актуальной реакции на внешнюю агрессию не должен никого удивлять - в 5 или 12 веке вчерашние барбаризмы тоже превращались во вполне освежающие тенденции.
Европейский индивидуализм, похоже, дышит на породивший его ладан. Вместе с ним уходит идея использовать одежду для самовыражения и создавать индивидуалисткий дизайн. Мода последовательно перепробовала минимализм, маркетинговый креатив, нейтральный casual и наконец, остановилась на собственной интерпретации коллективизма: одежда либо помогает войти в группу, либо защититься от ее назойливости, вот и вся коммуникативная роль. Собственно, ее не больше, чем у моллюсков: раковина – для ученых, мягкая внутренность – для обладателей консервного ножа. В России от коллективистской морали еще не успели отвыкнуть. Точнее, к индивидуализму никто и не привыкал. Даже внедрение «корпоративной этики» служащие восприняли с обреченностью очевидцев татаро-монгольского ига. Во всяком случае, куда легче, чем нормативное внедрение европейской моды в петровские времена. Да и на метро теперь не так травматично ездить, если накинуть европейский аналог паранджи и привыкнуть к другим проявление мульти-культурного коллективизма: разглядыванию, беседам на весь вагон, еде и телефонным разговорам там же. Кажется, частная жизнь для многих начинается теперь только с домашних тапочек. Или рентгенограммы.
